Приведен в исполнение... [Повести] - Гелий Рябов

Потом Изабеллу запихнули в кузов, и «рафик» уехал, стрельнув голубым глазом. Все…

Все. Эта горькая мысль ввинчивалась ржавым шурупом, не давала покоя. Нелепо, глупо, неправдоподобно… Мечтал, планы строил (а ведь строил, чего уж теперь…), и вот финал. Нарочно не придумаешь…

Вышел за ограду и только здесь вспомнил о цветах, оставленных у обелиска. Подумал: Бог с ними, пусть остаются у Строева. Но тут же решил, что трех букетов одному Строеву много, два надо отнести родителям. Возвращался торопливо, волнение еще не прошло, и сердце колотилось прерывисто, замирая на вздохе, это пугало чуть-чуть, но ничего, взял себя и руки, убедил: случай-то какой, тут не только сердце прыгать начнет…

Цветы лежали на том же месте, уложив один букет к подножию обелиска и бросив прощальный взгляд на едва заметную вмятину на холмике, поднял два других и двинулся к стене с прахом родителей. Розы лежали в неприкосновенности, это сразу улучшило настроение, и все случившееся перестало смотреться в трагическом, сумеречном свете. Ну, была Изабелла, красивая женщина, ну, не стало ее в одночасье, Так ведь счастливица, мгновенно распорядился Высший судия ее жизнью, безболезненно прибрал, позавидовать можно, да и только…

Положив букетики на полочку, он вновь направился к воротам и вдруг столкнулся взглядом с кем-то очень знакомым, таким знакомым, что невольно сдержал шаг и даже окликнул: «Простите, вы не меня ждете?» — «Нет, не тебя. — Из кустов вышел недавний ночной философ, столь яростно осудивший хамскую жизнь и все ее производные, на этот раз он был вполне трезв и даже побрит. Только одежда была прежней. — Я стою здесь просто так, а вы?» — «Да вот, к родителям приходил, а тут женщина на могиле мужа умерла, не видели случайно?» — «Нет. Случайно не видел. Случайность и могила — понятия несовместные… Вы подумайте над этим», — слегка поклонившись, он растаял в кустах. Нетопырь, нежить кладбищенская…

…И вот — узенькая прикладбищенская улочка, и такси, шмыгнувшее мимо с веселым громыханием (резонатор отвалился и скреб по асфальту), и сразу ушат холодной воды — ни копейки денег, даже на троллейбус или метро, — все отдал за цветы, все — сколь уныло это, сколь уныло… Он бессильно прислонился к дверному косяку цветочного магазина: пешком не дойти… Нет больше горения, энтузиазма, и вообще — никаких причин, чтобы бить ноги в кровь (накануне обнаружил на ступне кровоточащую вытертость). Плевать… Остановку — на автобусе, другую — на трамвае, это уже четвертая часть пути, а там посмотрим. Зайцем? Плевать, исполком богатый, в конце концов, сколько раз прежде бросал в кассу пятачок, а билетов не было? Вот и пришло время произвести взаимный расчет, не более…

Тут он почувствовал, как наливаются краской уши. Зайцем… Фи… Не дворянское это дело. (Он происходил из крестьян Саратовской губернии — по деду, а «недворянским делом» привык называть любой мелкий поступок.) Что ж, придется опять идти пешком. В память новопреставленной Изабеллы Юрьевны. В память… Грустно-то как… И какой глубокий смысл в словосочетании «новопреставленная»… Ожидание какое-то, даже надежда.

…Через час, подойдя к стене старинного монастыря (то была известная всему миру городская достопримечательность), он нашел обшарпанную скамейку и решил отдохнуть. В голове было пусто, и есть хотелось до одури, и все же, когда первая странная мысль выползла из небытия и обрела реальные очертания, он не прощал ее, а, напротив, с удовольствием ощутил, что она всего лишь первая капелька приближающегося потока…

Итак, есть социальная группа, поставившая целью сочетание эстетического созерцания и материального обогащения, как бы вытекающего из этого созерцания, а то и порождаемого им. Весьма занятно…

Есть и другая социальная группа, цель которой — ликвидация первой как некоего отрицательного социума.

Первая — избранные, объединенные общей страстью. Впрочем, и разъединенные тоже. Социальная принадлежность каждого во многом случайна, палитра этой принадлежности (как определение животного мира в учебнике географии) — богата и разнообразна: интеллигенция, рабочие, военнослужащие. Внутри этих подразделений — десятки других.

Во второй группе проще: государственные служащие, в недрах служебных установлений которых вызрела идея борьбы с первой группой. И вот итог: те, кто ловит, и те, кого ловят. Как все просто: «мы» и «другие».

Однако вопрос: только ли страстью, только ли красотой, только ли эстетическими категориями плюс алчностью руководствуются участники первой группы? И только ли долгом и служебно-преобразованной личной нравственностью — участники второй? Или сюда примешивается и жажда наград и должностей, например? И какие связи и переплетения внутри каждой из этих групп? И их — друг с другом? Особенно друг с другом?

Что ж… Пока все это не более чем общетеоретическая постановка проблемы. Но без ответа на эти вопросы в истории Строевых не разобраться и ничего не понять.

Стоп… Так он все же собирается и разобраться, и понять? Забавно…

…Следующий привал он сделал на небольшой площади, перед старинным дворцом еще петровских времен. Теперь здесь размещался какой-то архив и доживала перед полированной дверью хилая клумба с умирающими цветами и две облезлые скамейки перед ней.

Он сел: надо построить модель реальной ситуации. Выявить внутренние и иные взаимосвязи. Только тогда возникнет первый шаг к решению…

Пожилая женщина в черном платке остановилась перед ним, у нее было опухшее от слез лицо и черный платок на голове, в руке она держала букет гвоздик. «Где-то здесь морг… — робко начала она. — Вы не знаете?» Он встал: «Морг? Да-да, вон въезжает труповозка… Простите». У нее сразу помертвело лицо, и, проклиная себя за несдержанный язык, он предложил ей руку и повел через дорогу, к черным воротам. Здесь никого не было, они прошли свободно и оказались в маленьком, вымощенном булыгой дворе; стоял санитарный автомобиль, двое в грязных белых халатах небрежно вытаскивали из его недр носилки, на которых таинственно угадывалось под белой простыней нечто…

Женщина тихо ахнула и тяжело оперлась на его руку: «Мне плохо». — «Кто у вас?» — «Дочь, ужас, совершенно простой аппендицит, умерла на столе, у них не было нужной крови… Что делается, Господи…» — «Главное — участвовать, но не соучаствовать… — изрек он и вдруг налился яростной злобой. — А кровь… Плевать на кровь!» Вырвав руку, он шагнул в темный коридор, еще не зная, что сделает в следующую минуту, как поступит, но неясное предчувствие поступка уже охватило его. Толкнув дверь (здесь пила кефир миловидная сестра в косынке, она удивленно взглянула) и не давая ей опомниться, он брякнул: «Вам только что привезли Строеву Изабеллу Юрьевну (о Господи, сумасшествие…), где она?»

Сестра не удивилась: «Красавицу с лютеранского? Ее смотрят в третьем секционном. Вы из милиции?» Хожанов промолчал, но она не повторила вопроса. Удивительный случай и еще более непостижимое совпадение. Правда, пока неясно, зачем, это может понадобиться, но ведь случай — знак закономерности, свидетельство верно выбранного пути…

В третьем зале было холодно и сумрачно, на мраморных столах застыли покойники, над одним из них под ярким светом бестеневой лампы манипулировал патологоанатом, и Хожанов догадался, что противный треск, разносящийся по залу, ищет от скальпеля, секущего то, что еще четыре часа назад было Изабеллой Строевой…

— Милиция? — Врач выпрямился, отбрасывая прядь со лба (какой нелепый здесь жест…). — Значит, так: смерть наступила…

— Вы ничего особенного… не обнаружили? — Голос Хожанова прервался.

Патологоанатом удивленно взметнул брови:

— А что, собственно, я должен был обнаружить? Послушайте, вы из милиции? Нет? Ну и не морочьте голову!

— На она умерла у меня на руках!

— Каким же это образом?

— Вскрикнула, я подбежал (ох, не надо бы врать…), а она похолодела уже…

— Скажите пожалуйста… — Врач иронически прищурился. — Ну, если учесть, что бежали вы несколько секунд, а температура тела у покойника уменьшается на один градус в час, и теперь, если не ошибаюсь, лето, то либо вы слишком долго бежали, либо просто, врете, уж не взыщите. А зачем? Сейчас приедет следователь, ему будет небезынтересно…

Влип… И еще как… И что делать?

Ему показалось, что время остановилось. Он увидел, как солнечный луч медленно двинулся через пол и мраморные столы, на которых стыло белели лики, неярко высветил небрежно брошенную одежду. Он узнал черную шаль, платье, перчатки, добавилась еще кофта тонкой вязки, — он ее помнил, что-то необычное было в ней, пригляделся: матово блеснул металл… Да, вот еще и чулки висят — через спинку стула.

На мгновение отвлекся, с отвратительной ясностью представилось, как ее раздевают — нетерпеливо, грубо (чего деликатничать?) — туфли, платье, белье…